Моя мать всегда говорила, что мой отец — ангел. Я считал её сумасшедшей… пока не увидел его сам.
Я не помню свою мать в здравом уме. С самого моего рождения дом был пропитан её безумием.
Грязные, затхлые занавески, никогда не постиранные. Телевизор, круглосуточно гоняющий религиозные передачи. Молчание, наступающее после её ночных рыданий. Но больше всего меня пугала икона Богородицы — потрескавшаяся, с пустыми глазами. Я клялся себе: она следит за мной.
От неё вечно пахло алкоголем — с утра до ночи. Отца я не знал. Каждый раз, когда спрашивал о нём, она смотрела прямо в глаза и говорила с пугающей уверенностью:
— Твой отец — ангел, Михаил. Самый настоящий. Ангел небесный.
Не в переносном смысле. Буквально. Настоящий. Настолько настоящий, что её глаза в этот момент становились... пустыми. Цигарка дрожала в трещинах её губ, а голос звучал безжизненно.
Я верил. Наверное, лет до пяти. Гордо рассказывал друзьям, кто мой отец. Разумеется, меня травили и дразнили годами. Но даже когда мать продолжала гнуть своё, показывая мне бесконечные церковные каналы, я перестал ей верить.
В подростковом возрасте стало хуже. Я был вспыльчив, упрям, презирал её и называл сумасшедшей. Умолял сказать правду о моём отце. В ответ — пьяный крик, потрескавшаяся чётка в руке и те же слова:
— Он горел светом, когда пришёл ко мне! А ты… — она хватала меня за лицо, оставляя царапины на щеках и подбородке, — ты носишь его святую кровь!
Я перестал с ней говорить. И в восемнадцать сбежал. Уехал в другой город. Изгнил в той квартире с облупленными стенами, с жёлтым светом и безумием в воздухе. Меня называли психом. Надо мной смеялись. Над ней плевались. А я дрался за честь того, кого презирал.
Единственное тёплое воспоминание о матери — день на пляже. Она держала меня за руку, мы молча смотрели на море. И вдруг она подняла глаза к небу и прошептала:
— Когда же ты придёшь, любовь моя?
Я начал новую жизнь. Работа, друзья — настоящие, живые. Когда спрашивали про семью, отвечал: «Сирота». Иногда выпивал, чтобы понять мать. Но не стать ею. Атеист. Прямой антипод её фанатичной веры.
Но я пишу не об этом. Не о том, как убежал. А о том, как вернулся.
С тех пор как я уехал, что-то... следило за мной. Я списывал на стресс. Пошёл даже к психологу. Но ощущение не исчезло. Будто что-то оберегало меня.
Однажды меня чуть не сбила машина — я отскочил в последний момент. Другой раз внезапно остановился — через секунду дерево рухнуло там, где был бы я.
Однажды ночью мать оставила одиннадцать голосовых сообщений. Большинство — всхлипы, переходящие в крики. Пьяный бред. Но последнее сообщение — как лёд по позвоночнику:
— Он идёт за тобой. Отец… пришёл. За тобой, Михаил.
Я не мог отвести взгляд от экрана. Не мог пошевелиться. Мы не общались год. Может, два. Я сбился со счёта.
Утром позвонили из больницы. Мать попала в психиатрическое отделение. Я чуть не рассмеялся — не потому что смешно. А потому что неизбежно.
— Нам нужно, чтобы вы забрали её вещи, — сказала медсестра. — Мы… кое-что нашли в доме.
Я вернулся. В тот самый дом. Всё такой же — пахнет гнилью, сыростью и безнадёжностью. Вещи были упакованы в пластиковый контейнер. Фотографии — она молодая, красивая, улыбается. Улыбка, которую я никогда не видел вживую.
Но было ещё кое-что: потёртый дневник и огромное, чёрное перо. Толстое. Странное. Она хранила их над своей кроватью.
А на стенах её комнаты — символы. Нарисованные мелом и пеплом. И фигура с крыльями, раскинутыми в стороны. Вся — в крови.
Я никогда этого не видел. Медсестра сказала, что всё было спрятано за мебелью и постерами.
Ночью я проснулся от холода. Окно открыто. Хотя я точно его закрыл. На подоконнике — следы когтей. В груди сжалось. Я не мог дышать. И впервые задумался: а если мать была права?
Скрежет из гостевой. Не крысы. Звук — ритмичный, осознанный. Как будто кто-то вырезает… что-то. Я не сомкнул глаз. Воздух пропах её вещами. Детством. Грозой. И тем, как она шептала:
— Тебе нечего бояться, папа всегда рядом.
Ответ был в дневнике. Когда я взял его, обложка будто обожгла ладони. Но я читал.
Сначала — невинно. Как она плакала при моём рождении. Как я был похож на Него. Имя — нигде не упоминалось.
Потом — всё страшнее. Письма отцу. Описания обрядов. Ритуалов призыва.
— Он снова пришёл ко мне. Говорил, что заберёт сына. Обещал, что не будет. Говорил, что любит только меня. Что мы должны вознестись.
— Соседи видели Его. Слышали в чердаке. Больше со мной никто не разговаривает. Все знают, кто отец моего ребёнка.
— Он сказал, что скоро заберёт сына. Что время пришло. Как он мог? Он обещал взять меня вместо него…
Последняя запись:
— Я не отдам ему сына. Я сделаю всё, чтобы остановить Его.
Я захлопнул дневник. Меня вывернуло от ужаса. Я сбежал из дома.
В ту ночь мне снились крылья. Не белые. Огромные, чёрные, переломанные. Кончики — уголь. Корни — золото. Голос… кривой. Искажённый. Называл моё имя.
— Михаил.
Проснулся от звука перьев по полу. Но перьев не было. Только пыль. И запах… свежескошенной травы и горелого мяса.
Сны продолжались. Всё детальнее. Сначала только крылья. Потом — фигура. Высокая. Худощавая. Всегда — неподвижная. Глаза — светились. Голос — будто имя принадлежало ему.
Техника начала ломаться. Вещи двигались сами. Глубокие царапины на стенах. Телевизор включался на статике. Нос — начинал кровоточить.
Я пошёл в церковь.
Священник — старик у алтаря. Когда я вошёл, он замер. Не ждал исповеди.
— Что привело тебя, сын мой?
— Я должен знать… если мой отец — ангел… что мне делать?
Он вздрогнул. Захлопнул молитвенник. Поднялся. Его взгляд прожигал душу.
— Кто тебе это сказал?
— Мать. Он приходит ко мне во снах. Я чувствую Его взгляд — в зеркалах, в стенах, в воздухе. Что-то меняется внутри. Я… боюсь, отец.
Он положил ладони на мои плечи. Они были холодны, как надгробия.
— Этот «ангел» — не посланник любви. Он древний. Отвергнутый самим Богом. Если он твой отец…
Он не закончил. Отступил и перекрестился.
— Отрекись. Никогда не призывай. Не смотри ему в лицо. Они жаждут продолжения рода. И ты уже не будешь человеком.
И тут… внутри меня зашевелилась мысль: а был ли я им когда-нибудь?
Сны стали явью. Перья — в воздухе. Его лицо — за занавеской. Широко раскрытые, мёртвые глаза.
Когда позвонили и сказали, что мать умерла от остановки сердца, воздух наполнился запахом: жжёные перья, мясо, корица, сера, трава. Он был здесь.
Я услышал её голос. Она одновременно смеялась и плакала:
— Михаил, сын мой… Он гордится тобой. Отец забрал меня. Не бойся. Он придёт и за тобой. Мы будем вместе. У тебя — важная роль. Прими её. Мы тебя любим.
Я вырвал прямо на себя. Оцепенел. Запах усиливался. Я думал: он убил её. И теперь хочет убить меня. Через видения.
Я побежал. Но телевизор включился. Помехи. Шум. Ритм. Дыхание.
Из помех вынырнула тень. Сначала силуэт. Потом — крылья. Лицо скрыто искажённым светом.
Он двигался. Сквозь экран. С каждой секундой — ближе. Пространство — ломалось. Я отступил. Сердце — стучало, как барабан.
Из статики прозвучал голос. Нечеловеческий:
— Ты готов.
Экран задрожал. Из него вырвалась рука. Длинные, когтистые пальцы. Свет и тьма одновременно. Он тянулся ко мне.
Я не мог кричать. Не мог двигаться. Он вышел… искажённый человек. Лицо — моё. Но изуродованное. Как священник предупреждал. Переливающиеся крылья. Голос — ветер над могилой.
— Мы снова семья, Михаил.
Я потерял сознание. Очнулся в ванной, в луже крови. Кашель. Рвота. Под кожей — что-то пульсировало. Кровь менялась.
В зеркале — глаза. Не мои. Его.
Позже — адская боль в спине. Что-то пыталось вырваться наружу. Еда — как зола. Зубы выпадали, вырастали новые. Острые. Язык — сгорал, отрастал заново.
Я больше не молюсь. Боль — ушла. Или я стал её частью. Я принял это.
Я вижу других, как Он. Они — мои братья. Мать — среди них. Плачет от счастья.
Сейчас, печатая это, я уже видел будущее. Я буду светиться, как Он. Я стою в огне. И скоро… продолжу род.
Аминь.